Почему «Генеральная репетиция» — важнейшая выставка года Которую V-A-C и ММОМА превратил в спектакль, эссе и стихотворение

Маркет и маркетинг

Ортодоксальные скульптуры Зураба Церетели всегда создают неловкий контрапункт к выставкам в здании на Петровке, 25. Но на открытии третьего акта «Генеральной репетиции» имперскую пустоту внутреннего двора ММОМА сменило бурление городской жизни. Внушительных объемов толпа бодро фланировала между прилавками с обувью из крокодиловой кожи, спортивными куртками неоновых расцветок и искусственно состаренными украшениями ручной работы.

Решение объединить вернисаж интеллектуалистского проекта с ежесезонным Vintage Marketplace многое сообщает о фонде V-A-C. Хотя маркет в принципе курсирует между площадками вроде ММОМА и электротеатра «Станиславский», развалы могли показаться явной профанацией идей Степановой.

«Что приобретает и что теряет предмет, оказавшись в музейной коллекции? Он получает продленную жизнь, безусловно, и даже своего рода бессмертие — которое сводится к самой идее выбранности: теперь картина или гребенка официально принадлежит к своду незабываемого, изымается из оборота повседневного — были вещицами, стали объектами», — написала Степанова во вступительном эссе к выставке. Что приобретает и теряет предмет, оказавшись на барахолке под окнами музея?

В радикальных художественных кругах фонд олигарха Леонида Михельсона критикуют за непрозрачность отношений с властью, двойственность политической повестки и приватизацию молодых художников, которые, начиная сотрудничать с V-A-C, часто бросают все проекты на стороне. Но V-A-C, безусловно, играет значительную роль в деле популяризации современного искусства, которое десять лет назад начал «Гараж».

Двухдневный винтажный маркет, подкрепленный публичной программой из кинопоказов, концертов актуальной музыки, открытых курсов по совриску для подростков и пенсионеров, — очередной маркетинговый ход. Магия здесь в том, что по ходу он развивает даже не только концепцию из эссе Степановой, но и идею фикс всей «Генеральной репетиции» — установку на горизонтальную работу и недоверие к иерархиям. Речь не о том, что между одеждой и арт-объектами нет разницы, — скорее, о том, что суть этой разницы следует постоянно формулировать для себя заново.

Вещи и люди

Три полупрозрачные манишки, мутное двухметровое зеркало, начищенная до блеска огромная лампочка — в первом же зале поражает, что основным мотивом для сравнения арт-объектов между собой и с бытовыми вещами для Степановой стали чисто чувственные параметры. Фактура материала, прозрачность, цвет — все это оказалось важнее политического содержания работ или исторического контекста.

В следующем зале «Смещение» Лиз Дешен и «Ежегодную лампу» Алигьеро Боэтти сменяют «Хлеба» Анатолия Осмоловского. С набором массивных скульптур, которые повторяют структуру кусков бородинского хлеба, рифмуется тяжелый бежевый «вязаный конверт». Принцип свободных рифм сохраняется во всех 12 комнатах — разве что иногда обращается уже не к чувственности, а к другим параметрам. Например, в одном из залов цветастый и сильно потрепанный костюм к любительскому балету объединен с «Костюмом Анаго» того же Боэтти и «Концертом для Нью-Йорка» Шемовича.

Степанова рассматривает такие спекуляции как попытку уравнять вещи между собой, сделать каждую из них достойной внимания. «[Что будет,] если у вещей отобрать функциональность, историю и ценность? [Тогда они окружат] нас толпой, лесом значений, впервые выстроившихся в колоннаду полного, беззаветного равенства».

Глубокая, иногда даже истерическая любовь к вещицам из прошлого была доминантным посылом полуторачасовой публичной беседы между кураторами из V-A-C и Степановой. «Сижу и ерзаю: когда уже можно будет пойти присмотреть маечку?» — отвечала она на зрительский вопрос о том, не смущает ли маркет под окнами.

Но отношения с памятью — сквозной мотив всей работы Степановой, которая недавно стала собираться в итоговые проекты. В конце прошлого года, после сборника избранных стихотворений «Против лирики», вышла книга «Памяти памяти» — итог 20-летних попыток вжиться в историю собственной семьи с начала прошлого века и внимательной полемики с другими эссеистами и художниками от Сьюзен Зонтаг до Винфрида Зебальда. В итоге получилась «лучшая русская проза года (да, возможно, и не только этого)» (Лев Оборин на «Медузе»), «книга, каких и вправду раньше по-русски не было. И на других языках не то чтобы таких много» (Анна Наринская в «Новой газете»).

Читавшие романс (это авторское обозначение жанра) на выставке узнают вещи из чемоданов прабабушки Степановой или ее собственные покупки. Но в книге каждой из вещиц отводится пара строк, иногда абзац. Они всегда оказываются только свидетельствами о жизни людей.

Формат выставки переносит на вещи все внимание, а попытка вписаться в общую установку «Генеральной репетиции» на объектно ориентированное мышление, в котором ценность вещей и даже их способность действовать самостоятельно не зависят от связи с людьми, позволяет к идее фикс Степановой прирастить еще один смысловой слой. Впрочем, не безболезненно: «Эти вещи, у которых были владельцы, теперь очень чужие, или ничьи. Они теперь юридически называются „кимоно японское, 1910-е“, а не „кимоно такой-то, приобретенное тогда-то“. Это процесс сепарации...» — рассказывает Степанова.

Объектно ориентированная поэзия

В шестой зал — почти экватор композиции, которая делится на две параллельных линии комнат, — я заходила с давно определенным намерением. Сразу на входе нужно было обернуться, чтобы через весь коридор из проемов посмотреть в то самое зеркало «Смещение» и увидеть вместо слегка размытого отражения себя черное пятно толпы посетителей.

Еще в начале выставки кураторы «Генеральной репетиции» обозначали как свою главную задачу «ввод временного измерения в процесс представления искусства в музее». Тогда ключом казалась метафора театра. Потом стало ясно, что устройство музея все же не располагает к чистой театральности, где течение времени строго задано режиссером, а философ и поэт попросту не написали пьесу.

Но акт Степановой кажется самой важной работой именно с временным измерением. Здесь нет последовательного развития рассуждения, как у Аванесяна, или набора сценок-комментариев к пьесе, как у ТВД. Степанова возвела в принцип свой любимый тезис: «все рифмуется со всем». «Ничье» разворачивается во времени и пространстве, как хороший поэтический текст: каждый новый зал меняет смысл предыдущего, заставляя возвращаться и проверять свою память на истинность.

Возможно, так на самом деле происходит на любой выставке. Но в этом и состоит магия междисциплинарности: именно отношение Степановой к поэзии позволяет ясно осознать эту особенность. И если в вопросах «восстановления справедливости» в жизни вещей повестка объектно ориентированной онтологии казалась притянутой, то стихотворение, где на места слов встали предметы и их свойства, — впечатляющее открытие.

Два зала, которые представляют самые интересные из интуиций Степановой о музеях, хочется сравнить с самыми яркими и емкими фразами, которые обычно встречаются в каждом достойном поэтическом тексте.

На входе в десятый — самый большой, он становился кульминацией и в двух предыдущих актах — посетителей встречают оборотные стороны восьми массивных абстракционистских полотен: сколы, надписи, авторские автографы. Старший куратор V-A-C Катерина Чучалина рассказывала, что из этой идеи Степановой вырос целый исследовательский проект фонда. Для каждой из картин была написана ее история как вещи: перемещения, владельцы, жизнь в хранилищах. Эти короткие и довольно поэтичные эссе, явно отредактированные самой Степановой, сопровождают здесь традиционные кураторские экспликации.

А пятый зал, в котором собраны шесть широко известных портретов, оказался самым театральным. На Валентину Матвиенко в исполнении Владислава Мамышева-Монро и Беатрис Гастингс авторства Модильяни предлагается смотреть в индивидуальных кабинках.

«Посетитель музея находится со своей Джокондой в договорных отношениях: он приходит, он платит, он проводит с нею какое-то (ограниченное, подчиненное этикету) время, надеясь получить впечатление и сделать его максимально насыщенным. <...> Пространство интимного, что может выстроиться между человеком и картиной, сужено до предела, сведено к десятиминутному взгляду через чужое плечо», — комментирует идею этого зала Степанова в либретто. Спустя полминуты моего контакта с «Мареллой Аньелли» Ричарда Аведона за тяжелые розовые жалюзи зачем-то заглянула смотрительница, а я обнаружила, что мой взгляд направлен не на фотографию за стеклом, а в мессенджер.

Первый прогон

Когда я в третий раз дошла до последнего зала в «Ничьем», между установленными друг напротив друга человеческими фигурками из скульптуры Луиз Буржуа («Ребенок. Женщина») стояла внушительных размеров группа посетителей. Один из них забрасывал медиатора вопросами, постепенно переходя от уточнений о судьбе выставленного в этом зале незаконченного вязания к общему скепсису в адрес кураторской концепции.

«Генеральная репетиция» действительно располагает к сомнениям. Во второй половине акта интуиция Степановой явно исчерпывается, повторяя идеи из первых залов почти без вариаций. Центральная идея интереса к вещам самим по себе, независимо от их владельца и истории, сталкивается как минимум с этикетками, на каждой из которых подписано: «Коллекция Марии Степановой».

А общий очевидный дилетантизм в «Ничьем» сразу напоминает первый акт: картина Модильяни в роли Аркадиной и огромные китчевые животные Джеффа Кунса как манифестация «львов, орлов и куропаток» тогда тоже вызывали ироничные вопросы. И Степанова, и «Театр взаимных действий» довольно смело противопоставили себя концептуальной холодности совриска.

«Знают ли художники, в какой роли выходят на выставку их работы?» — постоянно спрашивали на публичной программе и в интервью у кураторов V-A-C. Многие художники знают. Но важнее, что выставка благодаря плотным экспликациям сохраняет и привычный режим восприятия. Так что, в конце концов, выбор оказывается за самим посетителем. Мантра о производстве свободы, которую в художественных кругах часто повторяют, воплощается предельно конкретно. И, кстати, именно поэтому первый и третий акты кажутся гораздо более живыми, чем «Метафизика из будущего» Аванесяна, который, возведя арт-объекты в статус аргумента к философской идее, только увеличил степень всеобщей абстракции.

К финалу полугодовой проект V-A-C и ММОМА начинает казаться увеличенной копией одной из своих частей. Третий этаж, хранилище, где на маленьком пространстве буквально в кучу свалены не вошедшие в акт работы, — набор шедевров, которым откровенно тесно в хаотически и местами спорно организованных восьми секциях. С набором разрозненных интуиций о разных режимах восприятия совриска, о новых кураторских методах, об оживлении публичных программ позволяет справиться разве что то самое «введенное временное измерение» — постепенное развертывание актов проекта, а не разовый ударный вброс.

Поэтому «Генеральная репетиция» — скорее первый прогон: масса амбициозных идей, которые только предстоит разгрести. Отбросить неудачные, а из лучших вырастить междисциплинарный музей будущего.