Как я из генетика стал художником The Village поговорил с художником Ильёй Федотовым-Фёдоровым о том, как прийти к искусству из науки и журналистики

20 апреля в музее ART4.ru открывается персональная выставка Ильи Федотова-Фёдорова «Коллекция розовой книги». Илья занимается тем, что сам называет биоартом. Герои его работ — растения, муравьи, рыбы и моллюски, а основаны произведения скорее на современных представлениях о биологии и экологии, чем на философии искусства. При этом прежде чем начать называть себя художником, Илья проделал путь, в котором нашлось место и науке, и журналистике, и путешествиям. The Village пришёл в гости к Илье, пока он готовится к выставке, и поговорил с ним о том, как голуби, списанные книги и тяжёлая болезнь могут помочь осознать себя как художника.

Илья Федотов-Фёдоров просит обратить внимание на то, что фотографии были сделаны во время подготовки к выставке. Обычно в его квартире не такой бардак.

Однажды в детстве я, как всегда, сидел один в песочнице. Прилетел голубь и принялся ходить возле меня. Я смотрел на его лапки — и прямо видел лапы какого-нибудь тираннозавра. У меня щёлкнуло что-то в мозгу, и я подумал: «Как это возможно?»

Родители покупали мне книги о динозаврах и животных. Отрывок об археоптериксе, промежуточной форме между динозавром и птицей, я зачитывал до дыр. Почему-то мне было очень интересно, как учёные выяснили, что он именно такого вот цвета. В общем, у меня возникали вопросы. С этого и началась тяга к биологии. Конечно, многие дети — фанаты динозавров. Если создать реальный «Парк юрского периода», то туда будут ходить одни дети. А вот почему при взрослении интерес угасает — это, конечно, вопрос. Почему вообще у людей угасает интерес? Он гаснет не только к природе. Он вообще ко всему угасает.

Параллельно с изучением природы я делал что-то своими руками. Ходил в кружки, где лепил и рисовал. И мне казалось, что генетика сочетает в себе и исследования, и возможность не то чтобы творчества, но создания чего-то нового. Мне казалось, что это за гранью реальности. 

Генетика и муравьи

Я всегда мечтал стать биологом. Но биофак был только в МГУ и СПбГУ. В Петербург я переезжать не хотел, а поступать в МГУ даже не стал пробовать, потому что у меня были проблемы с математикой. В итоге я пошёл учиться в РУДН по специальности «зооинженерия», там было подразделение генетики. Собственно, я, как и половина моего потока, собирался стать генетиком. Но на втором курсе прямо на занятии по генетике к нам пришёл ректор и сказал, что наш факультет закрывают. Мы могли перевестись на любой другой, но вот генетики стране не нужны. Такое было заявление. К тому же зооинженерия — факультет, который довольно дорого содержать. Зато сейчас при аграрном факультете РУДН запустили направление «ландшафтный дизайн».

Больше всего меня интересовали и продолжают интересовать общественные насекомые: муравьи, пчёлы, термиты. Муравьёв я люблю с детства. Дома у меня есть два муравейника (Илья показывает муравейник, в котором активно бегают туда-сюда муравьи. — Прим. ред.). Это муравьи-жнецы, вегетарианцы. Мы их покупали для проекта Политехнического музея по скрещиванию муравьёв, которым я занимался вместе с одним химиком. Он изучает бактерии, перерабатывающие пластик. А у муравьёв есть бактерии, перерабатывающие целлюлозу, с которыми они живут в симбиозе. Мы подумали, что можно подменить бактерию, которая перерабатывает целлюлозу, на ту, что перерабатывает пластик. Получается муравей, который питается пластиком. Конечно, это утопическая идея, но если бы я остался генетиком, то занимался бы чем-то вроде этого.

Муравьи — удивительные животные. Они умеют считать до десяти, умножать и складывать. У муравья есть 10 бит памяти. Он способен передать другому информацию о маршруте движения: к примеру, муравей-разведчик узнаёт, где еда, прибегает к другим муравьям и объясняет им дорогу, чтобы они запомнили: «Лево, лево, право, лево», — и так до десяти команд. Оказалось, что они также могут «сказать» что-то вроде «Пять раз налево», то есть ужать фразу. Это признак высокой организации.

Муравьи — удивительные животные. Они умеют считать до десяти, умножать и складывать

В РУДН я мог перевестись на любой другой факультет и сначала хотел пойти на медицинский. Мне нужно было позвонить декану и сказать, что я хочу это сделать. Но я панически боялся телефонных звонков, не говоря уже о том, чтобы идти к кому-то лично. У меня был альбом, в котором я записывал варианты диалогов с этим деканом. Я писал: «Здравствуйте». Он мне «отвечал»: «Здравствуйте». Потом я писал: «Я хочу к вам перевестись». Ну и так далее. Я описывал разные варианты диалога, в которых что-то шло не так — например, кто-то другой заходил в комнату. Так я исписал весь альбом на 20 листов. И меня убивало, что я не мог предсказать, что будет. Я пытался позвонить раз 30 или 40, но в итоге просто бросал трубку, когда слышал гудки. И разговор так и не состоялся.

Я решил, что надо с этим что-то делать. Подумал, что если переведусь на факультет журналистики, то буду просто вынужден общаться с людьми, и это мне поможет. Я заставил себя пойти на этот факультет, написал заявление и перевёлся. Журналистика по сравнению с биологией и химией, которые ты изучаешь, не вставая из-за учебников, казалась курортом. Это было абсолютно бессистемное образование, которое мне не давало того, что я хотел. И поэтому я почти сразу пошёл работать. Сначала — в интернет-издание, потом — в газету, потом — на радио, и наконец — на телевидение. Там мне приходилось постоянно звонить героям и договариваться о съёмках, что помогло немного преодолеть барьер в общении.

Америка, искусство и некрасивые коленки

После университета я на три месяца уехал в Нью-Йорк. Каждый день ходил в музеи и галереи, вечерами бывал в театре. В Метрополитен-музей сходил раз семь, там и подхватил вирус современного искусства. А ещё в Нью-Йорке есть магазины со списанными книгами. Они новые, но, например, служили образцами в магазине, поэтому немного поистрепались. Стоили такие книги по доллару. Там были каталоги всех возможных художников, я много их просмотрел, что-то покупал. Выдирал оттуда листы, потому что книги тяжёлые и в Москву их все не отвезёшь. С этого момента я и начал интересоваться искусством, но это было как будто блуждание по лабиринту. Просто приходишь на выставку, бездумно смотришь и дальше идёшь.

А потом получилось так, что последний месяц в Нью-Йорке я снимал комнату в доме художника. У него были краски, холсты и ещё много чего. И я решил, что тоже хочу попробовать. Купил только три холста, а всё остальное он сам мне дал. Я, конечно, и раньше рисовал, но бессистемно, а тут у меня начали возникать конкретные идеи. Я вернулся в Москву, и всё это продолжилось: я ходил на выставки, занимался живописью и фотографией. 

Я начал фотографировать людей как объекты, воспринимая их как часть экосистемы. В этом моя проблема с коммуникацией: нужно идентифицировать человека как личность, у которой есть чувства, а у меня это не всегда получается. Когда я смотрел на эти портреты, я подмечал куски тела, которые меня раздражали. Это были коленки, подмышки, носогубные складки. Я всё время смотрел на вмятины, впадины, шероховатости, начал их вырезать, делать коллажи, укрупнять их. Мне стало интересно, что в этих частях тела мне не нравится. И так у меня появилась тяга к увеличению. Я узнал, что есть микроскоп, который может фотографировать, и начал им пользоваться. Из этого появились мои первые абстрактные работы. Потом я уехал в Индию и там чуть не умер. После этого я решил, что мне нужно быть художником.

Когда я смотрел на эти портреты, я подмечал куски тела, которые меня раздражали. Это были коленки, подмышки, носогубные складки

В Индии мы пошли в Гималаи: две недели должны были подниматься к вершинам со стороны Индии до границы с Китаем. У нас было несколько остановок, и после Дарджилинга мы остановились в глухой деревне, где не было практически ничего. Я поднимался по дороге к деревне и понял, что у меня плывёт в глазах, что я сейчас упаду. Кое-как добравшись до хостела, я свалился на кровать. У меня началась лихорадка, температура поднялась выше 40 градусов, меня знобило, и за несколько дней я потерял десять килограмм веса. Я подхватил какую-то жуткую бактерию, но это выяснилось уже потом, в Москве.
В том населённом пункте не было никаких аптек и больниц, русские лекарства помогали на полчаса, а в больницу нельзя было ехать из-за ливневых дождей.

Я находился в бреду, мне снились очень яркие сны. В итоге я вылечился, но когда приехал в Россию, кое-что изменилось. Во-первых, я понял, что жизнь коротка. Сегодня ты есть, завтра тебя нет — и надо пробовать, не бояться что-то менять. Во-вторых, мне снились вещи, о которых я раньше думал. Например, многие работают в офисе и раз в полгода вспоминают, что вообще-то всю жизнь хотят заниматься флористикой или духи создавать. У всех людей есть такая мысль, которая иногда их посещает. Это не постоянное чувство, а такая вспышка: появилось и ушло. Для меня такой мыслью было стать художником. Но само слово «художник» казалось мне дико претенциозным. Называть себя художником сложно, страшно и громко. Но мысль об этом всё равно живёт внутри тебя сама по себе. Иногда вы с ней случайно встречаетесь, но стараетесь не замечать друг друга. И вот индийская лихорадка, в которой я не мог контролировать свой разум, поставила меня в условия, когда я на протяжении двух дней был с этой мыслью один на один.

В итоге я решил пойти учиться в «Свободные мастерские» при Московском музее современного искусства. У меня был какой-то неутолимый голод и рвение работать, создавать, ведь мне казалось, что всю свою жизнь я жил зря. Я искал любую возможность показать свои работы. И в итоге за год, пока там учился, состоялось около 30 моих выставок, то есть по две-три выставки в месяц. Понятно, что почти всегда это были выставки, создававшиеся на голом энтузиазме: маргинальные квартирники, например. Помню, мне говорили: «Ты думаешь, стоит там выставляться? Это же не очень хорошо для кармы художника». А мне было всё равно. И именно этот интенсивный период помог мне понять, что искусство может быть связано с биологией, природой и всем, что мне интересно.

В это время я пробовал всё: занимался перформансами, фотографией, видео, медиапоэзией, скульптурой и инсталляциями. Часто сложно понять, что тебе нужно, не осознав, что тебе точно не нужно. Когда я в итоге поступил в Школу Родченко, я понял, что абсолютно не способен заниматься диджитал-искусством. Хотя сначала я хотел уйти в классический сайнс-арт, где 80 % науки и 20 % искусства, где действительно нужно быть больше учёным, чем художником, и много работать с техникой. Но проучился я недолго. Всё, что связано с технологиями, я для себя закрыл, и от сайнс-арта тоже отдалился. При этом мне легко назвать своё искусство биоартом, потому что на мои работы больше влияет изучение биологических исследований, статей и текстов, чем изучение философии или экономических теорий.

Период, когда у меня прошло 30 выставок за год, многое мне дал. В частности, я познакомился с художниками и кураторами, которые начали звать меня в другие проекты, получше. Там уже были другие кураторы, которые звали на ещё более значимые выставки. Плюс за тот год у меня накопилось очень много работ. Я начал их переосмысливать, приводить в порядок, строить из них систему. В итоге я подал заявку на программу Московского музея современного искусства. Там моя заявка понравилась, и у меня случилась персональная выставка.

«Коллекция розовой книги»

Моя выставка в ART4.ru называется «Коллекция розовой книги». «Розовая книга» — это такой образ несозревшей Красной книги. Все знают, что такое Красная книга: собрание исчезающих животных. Идея в том, что, на самом деле, всё, что мы сейчас видим (я имею в виду биологические виды), когда-нибудь исчезнет. Всё эволюционирует, изменяется, исчезает, вымирает — это вопрос времени. Получается, что совершенно всё имеет потенциальную научную ценность.

Сама выставка — про учёного, который субъективно систематизирует и собирает «розовую книгу», чтобы передать её будущим поколениям. Но он выбирает виды не по значимости и не по биологическим принципам: у него есть своя собственная система отбора, согласно которой он решает, какое растение или насекомое должно войти в коллекцию, а какое нет. Появляются своеобразные системы, формулы, гербарии. Он пытается передать свою картину мира, своё мироощущение в будущее. И так как это субъективная картина, система становится сложным зашифрованным кодом. Считать его другому человеку невозможно. В итоге всё это — о невозможности коммуникации между людьми. 

Помню, мне говорили: «Ты думаешь, стоит там выставляться? Это же не очень хорошо для кармы художника»