«Годен» История Поли Апрелевой — об ожидании мальчика из армии и исчезающих лицах

— Не пиши про это, не надо, зачем.

Я села за стол и стала писать. В конце концов, письма с почты сейчас не вскрывают, если бы вскрыли, давно бы обнаружили в них мои трусики, которые я впихнула в конверт, потому что это единственная близость, возможная теперь между нами. Женщина на почте три раза спросила:

Трусики были завернуты в два слоя «Снегурочки» и, видимо, просвечиватель их не считал. Вообще это были не трусики, а моя влажная тоска по тебе. Вот и все. 

Когда в наше свидание я сижу с тобой на КПП, ты ложишься мне на коленки и тут же вскакиваешь, чтобы, если кто-то зайдет, не подумали вдруг, что ты — девочка. Ты родился с членом, очнись, тебе нельзя лежать на моих коленках! Нельзя проявлять ласку, ты должен год бессмысленно скакать с автоматом и притворяться, что тебе нравится. Ты должен держать планку. Никому не говорить, что тебе плохо. Ты должен не бояться прыгать с парашютом. Ты должен высыпаться за три часа. Ты должен радоваться, что отдаешь честь своей службой — позируя для фотоотчетов. Ты должен провалиться из жизни, а потом так же резко вернуться в неё, как будто ничего и не было. Ты должен жить так, чтобы в конце жизни от хуя осталась шкурка — ха-ха-ха — натереть его, как сапоги. Чтобы блестел!

Вязкое, тянущее болото пошлости — жены, проститутки, все знают, если ты идешь на увольнение — ты идешь трахать, так же гордо, как служишь, желательно с особым темпом, чтобы не выделяться из строя. Мне хотелось осушить это болото, потому что оно не было похоже на наши чувства. Мы чувствовали совсем не так.

Но ты остался мальчиком — мальчиком, который любит постпанк, который танцевал бальные танцы, в котором нежности больше, чем во мне. Это я должна была служить в армии. Хотя моя служба пошла бы наружу и, в конце концов, ударила бы меня под дых — потому что однажды я бы плюнула в рожу какому-нибудь главнокомандующему и повторяла свои плевки каждый раз, когда из своего загона не могла дотянуться до здравого смысла, как верблюд до еды.

А я осталась девочкой, которая не ждала свадьбы и ребенка, которая пошла в девятидневный поход сразу, как ты ушел. Которая кочевала весь год, потому что не могла просто сидеть и ждать у пресловутого очага. Его нет — мой очаг — открытый перелом, который я таскаю за собой повсюду, он же –

сценарий, написанный кем-то.Мы сломали эту кость, и она срастется по-другому.

Но я думаю о тех, кто терял там свои лица и растил кости по форме железной инородной конструкции и сейчас теряет, растит. Кто-то в один вечер в казарме вдруг замечает, что у него медленно исчезает лицо. И он не сразу это замечает — а через третий месяц, ему кажется вдруг, что потерялась форма лица — оно расплылось, начало срастаться с пространством, покрывалось плиткой ванных комнат, пузырями линолеума, становилось цвета камуфляжа, чтобы окончательно слиться с формой и потеряться в ней.

И он поворачивается и спрашивает какого-то знакомого:

Но теперь видно, что лицо знакомого было точно такого же цвета, и он настолько к этому привык, что узнавал в нем всех сослуживцев, а во всех сослуживцах — себя. А потом кто-то случайно узнает о его ориентации — и он вешается со своим лицом –

Каждые четыре встречи в этот год я смотрела на твое лицо. Оно оставалось твоим, хотя и худело, и впадало от недосыпа, и все равно вынуждено было быть хамелеоном, чтобы выбраться.

Параллельно при всем этом хаосе вечно переносимых встреч, непонятных учений, мне в ухо еще постоянно говорят:

И говорят это с какой-то гордостью, чтобы как-то, видимо, меня этим утешить. Но мне становится тошно и хочется орать им:

Мне не понять их. Мне не понять их. Им не понять меня.

Мне приходится, в конце концов, относиться ко всему философски. Я вообще-то считаю любой опыт важным и правильным, но иногда — иногда он кого-то может переломить, как спичку при неудачном зажигании конфорки.

Конечно, в итоге все снова заканчивается перроном, только на другом вокзале. В Москве за это время успели открыть новый вокзал. В итоге мне дарят букет цветов и перестают обращать на меня внимание, начинают пить за то, что ты молодец и отслужил, гордятся тобой. При всей своей осведомленности, я тоже рада, что это кончилось, но –

Почему-то при той твоей незначительности для этой системы, ты становишься очень значимым для твоего отца. Как будто не было всего этого дурдома — просто одним летним днем ты возвращаешься и все забывается. Остается форма, в которой почему-то кроется гордость, значимость, величие — но они блеклые, потому что форма эта будет годами висеть в шкафу. А ты — остаешься с тем сросшимся переломом. Как и я –