Я довольно долго работал в реакторном цехе, а потом сменил подразделение. Теперь занимаюсь анализом документации в отделе ядерной безопасности и надежности. В мои обязанности входит ежедневный мониторинг состояния оборудования всех цехов: где какие дефекты, какие требуются корректирующие мероприятия. Веду учет режимов и циклов нагружения реакторной установки, который мы подаем в Ростехнадзор для учета оставшегося ресурса. Участвую в комиссиях по расследованию причин нарушений и отклонений в работе оборудования станции. Произвожу сбор и анализ отчетных данных, связанных с годовой работой станции: по персоналу, экономическую и техническую информацию, сведения о модернизации и нарушениях в работе АЭС. Можно сказать, я веду летопись АЭС. Ежегодные отчеты получаются суммарно толщиной до полуметра и, сложенные вместе, выглядят как древние фолианты в кожаных переплетах. В финале каждого — вывод о том, безопасно ли работает станция и каким должно быть дальнейшее направление деятельности АЭС. У меня табельный номер 3684 (когда меня принимали, была еще не Ростовская АЭС, а дирекция строительства). У сотрудников, которые приходят сейчас, табельный номер уже 11 или даже 12 тысяч. Получается, за 20 лет на станцию приняли больше 7 тысяч человек. Фактическая численность персонала на четыре блока — 3 тысячи. То есть идет постоянное обновление. Атомщики — народ особенный. Вся эта физика у них внутри настолько глубоко прошита, что с обычными людьми, не знающими терминов, они зачастую общаться не могут. Смешно бывает, когда кто-нибудь посторонний начинает выдумывать про станцию: «Вот, у вас авария, что-то взорвалось, какое-то облако радиоактивное вышло, и реактор в йодную яму попал». Начинаешь с серьезным видом поддакивать: «Ага, у нас под реактором выкопана йодная яма, и вот как только авария бахнет — реактор туда сразу плюхается и все, короче, затухает. Мы потом его достаем, помоем, посушим, на место поставим — и все хорошо».
Загрузка ядерного топлива в активную зону реактора шестого энергоблока Нововоронежской АЭС. Фото: Роман Пышкин А с профессиональными терминами такой случай был. На оперативном собрании отчитывали смену цеха вентиляции: якобы используют ненормативную лексику. У них есть такая штука — эксгаустер (отсасывающий вентилятор, применяемый в шахтах и заводских помещениях для удаления испорченного воздуха, пыли, вредных газов. — Прим. ред.), и его надо было отключать. А они говорили между собой так: «Вася, отстегивай бюстгальтер!» Было расследование, сотрудники прошли дополнительное обучение по применению правильной терминологии. Никаких вольностей при разговоре по телефону и в очном общении быть не должно. «Испорченный телефон» может повлиять на безопасность. Дресс-код на АЭС тоже строго прописан. Сейчас человека даже в джинсах и кроссовках на станцию могут не пустить. А я как был бородачом, так им и остался. Когда только пришел на работу, местные богобоязненные работницы, увидев меня, скромно, но уверенно спросили: «Батюшка, а вы в каком приходе служите?» Ну, здравствуйте, приплыли! Борода моя всегда вызывала какой-то странный интерес у окружающих. Когда я переходил в реакторный цех, директор сразу сказал: «Так, бороду сбрить. Ну а как ты хотел — в реакторном цехе — и с бородой?!» Резонно, и правда пришлось сбрить. Но потом я снова ее отпустил. В начале этого года меня признали победителем в одной из номинаций конкурса бородачей, организованного газетой «Страна Росатом» и посвященного Курчатову (физик, один из отцов-основателей атомной промышленности. — Прим. ред.). В качестве приза мне прислали футболку с изображением Курчатова, его деревянный значок-бюст и модную сыворотку для ухода за бородой. Борода моя наконец получила признание — и понеслось. Тут же многие работники (и даже некоторые начальники) на станции стали ее отпускать. Что ни говори, а даже борода может запустить цепную реакцию.