Урбанист Свят Мурунов — о городах, в которых люди не могут быть счастливы Урбанист Свят Мурунов, исследующий российские города, рассказал The Village, как люди в них становятся несчастными, зачем Москва играет роль колонизатора и почему во всем виноваты фалафель и велосипед

— Давайте представим, что я мэр среднего российского города с населением 150 тысяч человек. Бюджет — от химкомбината, «РЖД» ещё что-нибудь подбрасывают, вся молодёжь, которая не уехала, идёт работать туда же; в городе три торговых центра, два кинотеатра, парк. Всех всё устраивает. Вопрос: зачем мне там какой-то урбанизм?

— Я проехал примерно 50 таких городов. Вас, как мэра, может быть, всё устраивает. Но когда вы обойдёте этот город пешком (а с этого обычно мы начинаем свои полевые исследования), вскроются следующие проблемы: заброшенные промзоны, «убитые» дворовые скверы и районные парки, акты вандализма, заросли, притоны бомжей. Вы увидите уничтожение исторической памяти города: памятники разрушаются или снесены; или кто-то захватил эту землю и скоро там построит очередной торговый центр, абсолютно внешнюю культурную программу — афиша будет состоять из гастролей третьесортных коллективов. Вы проведёте анализ с детьми и выясните, что счастье для ребёнка — это «Макдоналдс». 

— Считается, что стыдно не любить свой город. Допустим, я родилась в Костроме. Но почему я не имею права не любить Кострому?

— Люди, которые живут в этом городе, не умеют рефлексировать на предмет того, в каком пространстве они находятся. Во-первых, они мало путешествуют, во-вторых, у них отсутствуют базовые социальные компетенции. Никто не учит горожанина честно отвечать на вопросы: «Тебе хорошо или плохо здесь? Почему?» Когда мы начинаем общаться с людьми, которые город понимают, они говорят: «Я люблю свой город, но мне не нравится в нём это, это и вот это». Или: «Мне нравится вот это, это и это». Они называют конкретные вещи, которые им не нравятся, действия, пространства, процессы, которые происходят в городе. Например, за последние 20 лет во всех городах сузились исторические центры. Мало того, что сузились — их очень сильно зашторили баннерами, рекламными вывесками. Казалось бы, бизнесу хорошо. Но когда вы начинаете копаться, оказывается, что и бизнесу не хорошо, потому что это работало только первые два-три года, когда не было других каналов коммуникации. А сейчас, когда рынок насытился, это перестало работать. Вместе с этим исчезла городская идентичность, стёрлась визуальная карта города, а других площадок — взамен — не появилось. Город теряет творческую составляющую, а ведь людям важен культурный код пространства, в котором они живут. Если вы завесили это пространство баннером, например, то потенциальный художник отсюда уедет, потому что у него пропали места для вдохновения.

Поэтому можете смело объяснить мэру: «Дружище, посмотрев на твой город, я могу сказать, что у тебя процент отъезжающих одиннадцатиклассников выше 70». Он спросит: «Откуда ты знаешь?» Вы с ним «забьётесь» и выясните, что вовсе не 70, а все 83 % одиннадцатиклассников планируют уехать (или просто хотят этого). Часть из них, конечно, вернётся, потому что родители и т. д., но основная масса — наиболее активная — уедет дальше. Когда вы попросите мэра посмотреть экономическую составляющую города за последние три года, то увидите, что предприятия, которые являются частью больших федеральных холдингов, используют схему минимизации налоговых обложений. Вы увидите скрытую безработицу, проследите, как местный бизнес закрывает эту безработицу мигрантами с юго-востока. Вы посмотрите криминальную карту города и поймёте, что периферия маргинализируется, а богатые люди начинают искать запасные аэродромы. Мэр будет кричать, что он просит деньги у губернатора, он участвует в ОЦП, он занимается туристами и брендом города (хотя там до туристов и до бренда ещё очень далеко). Можете смело нарисовать ему карту не очень хороших сценариев развития города в диапазоне 5–10 лет. 

— Вот есть проект «Чего хочет Москва»: опросили столичных жителей на предмет перемен в городе, издали книгу. В итоге получалось, что Москва жаждет велосипедов, дорожек, парковых зон, лавочек и кафе с уличной едой, но при этом совершенно не интересуется детскими поликлиниками и развязкой на Ленинском проспекте. Вектор изменился и эти вещи перестали быть важными?

— Это минусы методологии анализа пожеланий. Если мы понимаем, что горожане не умеют проектировать свой город, участвовать в проектировании своих желаний, грубо говоря, они формируют только свои хотелки. Если вы сравните темы вашего издания, Look At Me и ещё парочки модных СМИ с книгой «Чего хотят москвичи», они совпадут на 90 %. Вы формируете медиасреду, наполняете её модными вещами. Вы вбросили в городское пространство новые культурные коды, новый стиль жизни, сценарий. Когда вы делаете эти интересы главной темой развития города, вы плодите новые конфликты. Нужно людей учить проявлять и фиксировать свои желания. Для многих людей это до сих пор тёмный лес, они готовы откуда угодно брать мысли, только бы не использовать свои. Собственных мыслей у них нет. 

Почему мы «вдолгую» играем с городами? На самом деле мы меняем мышление: сначала у местных сообществ, затем у власти и бизнеса, а после запускаем процесс коллабораций, когда они начинают друг на друга уже влиять. В Москве это сделать намного сложнее, потому что это метагород, то есть множество городов внутри Москвы. Наше исследование по городским сообществам Москвы показывает, что в столице 15–17 микрогородов. Причём многие из них миллионники по населению, а по уровню социальной или культурной жизни — хуже любого тысячника в стране, потому что полностью утратили идентичность. 

Соответственно, задача — не спрашивать хотелки: это политические ходы. «Чего вы хотите?» — «Мы хотим велодорожек!» Во-первых, у кого вы спросили? Во-вторых, как вы задали вопрос? В-третьих, что вы хотели услышать? Скорее всего, у горожан были какие-то другие желания: связанные с изменением политической ситуации в Москве, может быть, с изменением градостроительной политики. Но подобные ответы отсеяли как экстремальные. Одиночка что-то там сказал, и всё. Я работаю в городах с экстремальными ответами, потому что я знаю в принципе, чего хочет большинство, мне достаточно двух-трёх количественно-качественных исследований, чтобы на 80 % все ответы совпали. Но экстремумы городские, городские аномалии формируют как раз уникальные идеи, и мы с ними работаем. А в Москве боятся работать с уникальными субъектами. 

Вокруг сломанного фонтана, на котором баллончиком написано «Нефор,
не бухай», сидят неформалы
с гитарами
и противятся призыву. Впрочем, это типичная Пермь, вневременная, дореволюционная
и послереволюци-онная — не хуже
и не лучше.

— Как вы исследуете российские города?

Я три года искал по всей стране примеры дворовых сообществ, низовых организаций, которые позволили бы мне сделать предположение о том, что люди ещё не утратили базовые социальные компетенции. Дворовые сообщества — это когда 100 % жителей знают друг друга, может быть, не по именам, но идентифицируют: «О, это житель нашего двора». Во-вторых, что в этом дворе существуют неофициальные регламенты каких-то общих моментов, например, зонирование двора, договорённость между всеми жильцами помогать на свадьбу или похороны. Существуют внутренние компетенции: здесь кто-то следит за порядком, здесь кто-то рукодельник, а здесь ещё что-то. Мы нашли такие сообщества. Но их процентные соотношения — это даже не тысячные доли. В каждом городе, может, два-три, а в некоторых городах, может, вообще нет дворовых сообществ. Отсутствие таких локальных сообществ — это проблема.

Дело в том, что в развитии этих самоорганизованных сообществ не заинтересованы ни депутаты, ни власть, ни бизнес. Потому что самоорганизованное сообщество скажет бизнесмену: «Нам здесь две парикмахерские не нужны, нам нужна одна парикмахерская и детский центр, мы тебе не согласуем эту историю». И бизнес сразу потеряет тактические очки. Они не нужны и власти. Когда власть приходит и говорит: «Ребята, мы будем организовывать ТОС, директором будет тётенька, с которой я договорился». «А зачем нам ТОС? — спросят жители. — У нас есть дворовое сообщество. Давайте нам свои документы, у нас будет свой ТОС». — «Оп-па. Приплыли. И что?» — «И ничего, мы будем работать в рамках законодательства, финансируйте, а мы сами будем распределять эти деньги». Выясняется, что в создании дворовых комьюнити, локальных сообществ, не заинтересован никто в стране. Мы провели первый анализ в Пензе, нашли городские сообщества, выяснили, что они между собой никак не связаны и слабо развиты. Потом нам было интересно, существуют ли дворовые сообщества. Сделали анализ — ни одного. В городе с населением 555 тысяч человек ни одного дворового сообщества. Есть какие-то крохи. Мы первое дворовое сообщество нашли вообще в Ярославле. В исторических городах ещё кое-где, особенно в старых дворах. Мы нашли в Набережных Челнах в новостройках дворовые сообщества, созданные с нуля. Ядро дворовых сообществ — мамы с детьми. То есть жёсткая среда заставила мам с детьми проявлять социальные компетенции: «Так, нам нужна площадка для подростков, они выросли, пусть они на этой площадке учатся целоваться, курить и т. д.». Почему они не могут ходить в соседний двор? Потому что их там побьют. Жёсткие внешние условия заставили дворовые комьюнити меняться. «Нам нужен гараж для мужиков, потому что иначе они сидят без дела и бухают. Пусть они лучше эти свои машины чинят». Этот внутренний договор сформировал дворовое сообщество, которое сейчас на самом деле является для нас надеждой.

— В Выксе каждый год проходит фестиваль «Atr-Ovrag» и каждый год мы слышим истории, что одну инсталляцию сожгли дотла, другую разломали. Или, например, в Калуге год назад стартовал «ДНК». Всё, что ребята делали в городе, местными отвергалось с какой-то жуткой драмой, истерикой, надрывом. Почему так происходит?

— История Выксы абсолютно коммерческая, там очень большой бюджет для небольшого города. Там не проведены исследования, не учтены реальные проблемы городской среды. И все эти кураторы, все объекты — просто демонстрация. Москва выехала на променад, что-то построила, абсолютно не учитывая местный контекст, не учитывая даже местный культурный код, тем самым нарушив баланс, зайдя на чужую территорию. Если вы хотите реально долго работать над территорией — познакомьтесь, поживите там, вникните в проблемы этих людей. 

Времена колонизаций прошли. Москва, к сожалению, — это колонизатор России. Москвичи приезжают в любой другой город, привозят с собой готовые решения и часто навязывают их вопреки ситуации, желаниям местных субъектов. Мы, например, всегда привозим компетенции. Ребята, у вас есть художники? Давайте мы научим их с бизнесом договариваться, расскажем, что есть какие-то сообщества. Когда этот процесс растёт снизу, модель устойчивая. Объекты, может быть, не такие яркие, но их никто не разрушает. Процессы не такие громкие, не такие уникальные, зато они устойчивые, они продолжают расти. Три года назад в Вологде архитекторы сделали несколько интересных площадок. Наш друг, эксперт Института прикладной урбанистики Михаил Приемышев, был куратором и одним из архитекторов. Произошла такая же ситуация. Они сделали это сами, как архитекторы, и подарили городу. Первые площадки стояли пустыми, потому что они сделали это для кого-то: «Нате, берите». То есть в принципе сделали как власть: «Ребята, я вам построил — пользуйтесь». Вы не пришли, не спросили: «У тебя какая проблема?» И вы не выяснили, что здесь нужна не лавочка во дворе, а починить столики, и сделать это вместе с дядей Васей, который хотел как-то проявить себя. 

Два года назад на Art-Ovrag приезжал американский скульптор и архитектор Джон Пауэрс. В парке Выксы он построил башню из 1 700 деревянных блоков, назвал объект Big Gini. Местные сожгли скульптуру дотла. 

— Почему самые громкие проекты (тот же самый «ДНК» или «Арт-Овраг») всегда происходят в маленьких городах? Никто не приходит со своим уставом в тот же самый Екатеринбург или Новосибирск. Неужели там нечего менять?

— В любом городе-миллионнике сильные городские сообщества. Это им мешает. Они начинают конкурировать между собой за ресурсы, не могут договориться, выступить единым субъектом в партнёрстве с властью и бизнесом. Мы работали с Казанью, например. Они не готовы на полноценное партнёрство, они готовы выжать из вас максимум компетенций за минимумом компенсаций, но сделать всё по-своему. Они такие «я, я», амбициозные очень. В сильные города вас просто так не пустят.

— Кто не пустит — власть?

— Культурное поле, потому что вы будете вынуждены договариваться. Что сейчас в Воронеже происходит? Идёт культурная контрреволюция. Губернатор пригласил Эдуарда Боякова, тот запустил процесс, и первые шаги были очень трудными. Сейчас он подружился с местными сообществами, нашёл общий язык. Но был риск повторить ошибку Перми и вылететь оттуда с громким свистом, потому что вы вынуждены учитывать контекст места, вы вынуждены вступать в различные коллаборации, нравится вам, не нравится, вы вынуждены долго менять ценности этого города. 

У нас есть методика, мы же разработали всё-таки этот инструмент – что такое счастье. Когда мы начали работать с городскими сообществами, выяснилось, что люди, которые входят в городские сообщества, на 90 % это люди более счастливые, чем горожане такого же социально-демографического положения, но включённые в какие-либо социальные ниши. Нам было интересно проинвентаризировать это. У нас есть модель счастья. Тоже грустная оказалась на самом деле методика, показывающая, что априори в стране не может быть счастливых людей. Когда вы берёте архетипы подростков, бабушек и активно работающих людей, выясняется, что вся система, все города устроены так, что счастливые люди — это аномалия.

— То есть города устроены таким образом, чтобы делать человека несчастным?

— Да. Вся социально-экономическая система устроена таким образом, что человек счастливый — это, как правило, аномалия и вызов. То есть это человек, который в чём-то пошёл против системы. Тот же самый социальный капитал я разбил на три важных пункта: 1) свободное время — сколько у горожанина свободного от работы и семейных обязательств времени, чтобы он мог себя проявлять в чём-то ещё; 2) какие у него есть социальные компетенции, может ли он коммуницировать, придумывать, организовывать; 3) количество эффективных социальных связей и мечты, цели, как некий параметр, который позволяет ему куда-то стремится. Получается, что у подростка множество эффективных связей, множество времени, система образования не учит их социальной компетенции, система образования учит выбирать из готовых вариантов, система образования заточена на индивидуализацию: ты лидер, ты победитель и т. д.

Как показывают наши исследования, множество людей (особенно в бизнесе), которые чего-то достигли, — индивидуалисты, но несчастные. К 40–50 годам у них начинается классический кризис среднего возраста, но метафизика этого кризиса, то есть вопросы, которые они себе задают, сожаления, которые у них возникают, связана с какими-то мечтами в молодости. Многие из них связаны в том числе с социальной деятельностью: а может, надо было этим помочь, с этими организоваться, а может, надо было не ссориться, а вместе с друзьями попробовать этот проект дальше продолжать и так далее. Все так или иначе завязаны на отсутствие базовых социальных компетенций. Это в принципе то, из-за чего в стране не получилась демократия: в 90-е годы, когда рухнул жёсткий регламент существования советского общества, никто в стране не предложил социальные компетенции на низовом уровне, то есть никто людям не сказал, что демократия — это когда ты по крайней мере знаешь всех во дворе и можешь делегировать кому-то какие-то полномочия. Отсутствие этих базовых компетенций сделало демократию инструментом бизнеса, который быстро научился зарабатывать и быстро понял, в чём дело. Вот и всё. Сегодня в школах и семьях никто не учит базовым социальным компетенциям, и это тоже причина системных кризисов.

ФОТОГРАФИИ: Nikolai Vassiliev, semeonka, kudinov_dm, ninara, Alexander Kolosov, Юрий Бражников, Strelka Institute for Media, Architecture and Design, Иван Анисимов, Олег Бородин, Фестиваль Art Ovrag, Dmitry Kolesnikov, Vladislav Timofeev, semeonka, Andrey Yasnopolyansky.