Ночная смена: Николай Кукушкин о том, почему Петербург — клубная столица мира Проведя в Петербурге два месяца после пяти лет на Западе, Николай Кукушкин рассуждает о душевности русского диджея и клубной жизни у берегов Невы

МНЕ БЫЛО ПЯТЬ ЛЕТ, когда открылся легендарный клуб «Тоннель». Мне было восемь, когда вышел «На игле» с его саундтреком. По телевизору показывали клипы Underworld. Значки «Цой» и браслеты «Агата Кристи» разбавились желтизной схематично улыбающихся лиц и символов радиоактивности. На стенах стали появляться новые образы: фаллические формы псилоцибиновых грибов (их связь со всем остальным занимает меня и по сей день), трафаретные логотипы Tunnel. К началу двухтысячных я вместе со всем остальным миром открыл для себя инди-рок, выучил наизусть весь Pink Floyd и в итоге провёл годы учёбы в СПбГУ, балансируя между психоделикой шестидесятых и заповедным пост-роком с его получасовыми гитарными завываниями.

В 2008 году я уехал из Санкт-Петербурга в Англию — учиться в аспирантуре. Примерно в то же время я впервые услышал дабстеп первой волны и Sound of Silver G LCD Soundsystem. Внезапно я понял, что больше не хочу слушать душераздирающе елозящих смычком по электрогитаре Godspeed You! Black Emperor, а хочу — поразительно — танцевать.

Я стал ходить в ночные клубы почти в каждом городе, куда меня заносило: сначала в Англии и Европе, потом в Америке, куда я уехал в 2012-м. Мне никогда не удавалось быть частью танцевальной культуры (иностранные научные работники — не целевая аудитория хауса и техно), но меня вполне удовлетворяла — и удовлетворяет — роль наблюдателя. Я осознаю, что при всём «знании матчасти» мой взгляд всегда был и остаётся поверхностным. Это, в принципе, относится ко многим аспектам жизни вдали от родины.

В конце 2013-го я приехал из Бостона в Петербург и волею судеб (а точнее, посольства США) застрял там на два месяца — столько я не проводил на родине с момента отъезда. Результат этой вынужденной репатриации — внушительное освоение петербургской ночной жизни — внушительное, конечно, с позиций иностранца, в роли которого я фактически оказался.

Петербургский клуб —это ветреная дама.
Без видимых причин
он может оказаться забитым до отказа
на сете заповедного электро, а может пустовать на ста процентах радиохитов

Нева, великолепный вид

В Петербурге полно клубов. Большинство из них сделаны неуклюже и с опаской, ещё большей, чем в Америке, чьи отношения с танцевальной музыкой никогда не были такими гладкими, как в Европе. В Америке клубы маскируют под бары — в России идут дальше и устраивают танцы в ресторанах. Это довольно смешно.

Лондонский или нью-йоркский клуб почти всегда заполнен, потому что плохие быстро прогорают, а на хорошие обязательно есть спрос. С бостонским — такая же история, потому что их всего пять-шесть штук на многомиллионный город. Петербургский клуб — это ветреная дама. Без видимых причин он может оказаться забитым до отказа на сете заповедного электро, а может пустовать при ста процентах радиохитов.

Это одна из главных особенностей петербургской культурной жизни: почему-то в ней плохо развиты законы спроса и предложения. Они работают как бы с неохотой, вязнут в болотной меланхолии промоутеров и пофигизме хозяев. Они тускло светятся в заискивающих глазах охранника абсолютно пустого вечером пятницы «Маяка». Они отскакивают от трёхсот рублей, отделяющих внушительный танцпол «Моря» от хотя бы условного заполнения. Это совсем не критика — может быть, в случае отдельных глупых решений она и уместна, но в целом в декоммерциализации есть огромный плюс, даже если она достигается идиотизмом.

Тот же отказ от товарно-денежных отношений относится и к музыке. Русский диджей не отличается техничностью и навыками работы с аудиторией. Он может нащупать момент, разогнать танцпол на двух-трёх треках, а потом поставить что-нибудь настолько неуместное, что об этом можно писать в учебниках. Но русский диджей не измеряет музыку в единицах танцующих тел. Для русского диджея главное — душевность.

В этом его основное отличие от современного американского диджея. Для американцев искусство сведения — технический навык. Они крайне редко понимают изначальную идею диджейства — создание собственной атмосферы, история, рассказанная последовательностью песен, эмоциональная эквилибристика неожиданных переходов.

Барокко, богема, «Боярский»

В Петербурге большая часть ночей на каком-то этапе для меня заканчивалась либо в «Мишке», либо в «Штакеншнайдере». В результате я провёл довольно много часов и там, и там. Это занятная ситуация, потому что они представляют собой два полюса того, что мне видится как настоящий петербургский клуб. 

«Мишка» — это Питер европейский, но провинциальный; это, в лучших петровских традициях, наше окно в Стокгольм, Амстердам и какой-нибудь Франкфурт. Это «Боярские» за сто рублей и девятнадцатилетние диджеи, играющие на дешёвых пластмассовых контроллерах. Это хаус, хип-хоп и американская попса всё то, что белыми европейцами воспринимается как музыка веселья на комфортной грани умеренности и отрыва. «Мишка» — это питерское представительство «Новой танцевальности» с соответствующим костяком аудитории от 18 до 25, только вместо молодёжных трэпа и электрохауса там играют уже, в общем, классику белой адаптации чёрного веселья.

«Штакеншнайдер» находится с противоположной стороны спектра «питерскости». Это Петербург потерянной империи, Петербург Достоевского и Ахматовой. Это тёмная сырая лестница пространства «Архитектор». Пространство это, очевидно, названо в честь умственно отсталого человека, решившего превратить проход (ну натурально проход — длинное полутораметровое пространство от бара до пульта) в танцпол.

В «Штакеншнайдере», с его высокими меловыми потолками и осыпающимися барочными орнаментами, отлично проработана атмосфера бесконечного питерского декабря, монохромного невского холода. Единственное спасение от этого — нарочито нищенский богемный элитизм, переходящий в декаданс: «Выпьем, прекрасная незнакомка, вон в той парадной портвейна».

В России ценители обычно либо стоят, насупившись, в углу, либо тусуются
«со своими» около диджея и барменов